Новое

***

Гвельфы и гибеллины – политическая возня,
в муниципальных архивах и не такое хранится.
«Божественная комедия» писалась на злобу дня,
потом для нее отлили серебряные страницы.
Обилие хищных животных. Флоренция – это рысь.
И пятна  на рысьей шкуре от  средневековых споров —
светская власть иль папская… Мгновение – повторись!
Восемь веков не сходят чумные следы узоров.

Поэма вполне актуальна, особенно в наших местах.
где папа и император не спорят, а совпадают,
где в народе царит ликованье, переходящее в страх,
рыдают сперва  от счастья, а после просто рыдают.
Дело, конечно, не в этом, восемь веков — не срок.
И не в том – о чем и зачем – сочинял стихи Алигьери.
Теперь  о его поэме написано больше строк,
чем  те, что в ней уместились. Раз в десять, по крайней мере.

Комментаторы обозначат — где гвельф, а где гибеллин,
что в аду и в каком ряду, и в какой из частей поэмы…
При этом никто не помнит – в одной из русских былин
давно живет персонаж – воплощение сей проблемы.
Происхожденье сомнительно. Хазар, а может, еврей.
Повстречав  его на  дороге, считай, ты уже покойник.
В сегодняшнем нашем тексте интересно, что он Соловей,
и, судя по качеству свиста, не важно, что он Разбойник.

Злоба  довлеет дневи.  Мы в ярости —  кто да с кем,
а  тот — холуй у тирана,  а тот — на смерть за свободу.
Но дело, поверьте Данту, только в качестве наших поэм,
а вовсе не в нашей злобе, истаивающей сквозь годы.
Злоба дня увлекает. Но этот костер прогорит.
Уже спустя полстолетия никого не сразить сюжетом.
Жизнь создают интонация, энергетика, страсть и ритм,
И все соловьи и данты прекрасно знали об этом.

***

Прости-прощай, форгет энд форгив —
это чайный клипер проходит пролив,
австралийская шерсть и китайский чай,
форгет энд форгив, прости -прощай.

Китайский чай, австралийская шерсть,
океанов пять, континентов шесть,
свои белые крылья вполнеба раскрыв,
там чайный клипер уходит за риф.

Прощай и прости, форгив энд форгет,
ни на суше, ни в море спасенья нет,
над волной впереди полыхнет закат,
подними свой взгляд – паруса горят.

Австралийская шерсть и китайский чай,
эти скалы зовутся — Прости-Прощай,
сколько старых галер пошли ко дну,
чтобы чайный клипер резал волну.

Оправданье погибших, надежда живых —
чайный клипер в ревущих сороковых,
это чая глоток, это шерсти клок,
этим курсом дьявол пройти не смог.

Бушприт над волной, и звон над струной,
небеса, наполненные тишиной, —
звезды яростной жизни – чумной, шальной —
пока чайный клипер летит над волной.

Восемнадцать узлов, прости-прощай,
не ходи на причал, никого не встречай,
паруса ушли облаками в рассвет.
Нас нигде уже нет. Форгив энд форгет.

***

Море горит зеленым, красным, белым и голубым огнем.
Обычно это происходит ночью, но иногда случается днем.

Не салют, не фейерверк, не праздник, не зороастровы степные костры,
не то, что балуется море и дразнит лунных морей сухие миры…

Евглена зеленая пятому классу объяснила – это цветет планктон,
бульон, плавучая биомасса. (Синий кит достигает шестидесяти тонн.)

Напитавшись этим морским пожаром, киты уплывают куда-то на юг,
стадами, поодиночке, парами, — плывут под водой и поют,

чтоб оборвать — мгновенно, вместе, — плавный, долгий плывущий стон,
а спустя полгода вернуться в песню – на ту же ноту и в тот же тон.

Над обрывом огромные звезды дышат, купол держит слабый мерцающий ритм.
Даже если море понимает и слышит, море занято – море горит.

Черное — зеленое и голубое, в белом разгуле, в красно-синей шальной гульбе,-
откликается звездам, приемный покой над тобою адресует каждый укол и упрек тебе.

Звезды помнят свой ритм. Влажный пламень коснется руки.
Море горит. Киты уплывают, трубя.
И не ты выбираешь длину строки.
Она настигает тебя.

15.09.2020

***
Небо – черное с золотым.
Золотое – огонь, и черное – дым.
А  пчелы не могут летать в огне.
Мне придется помнить  об этом дне.

По всему побережью горит жилье,
люди, леса, лесное зверье.
Но пчелы не могут летать в огне.
Мне придется помнить об этом дне.

Искра летит как метеорит
над красной дорогой – гудрон горит.
Но пчелы не могут летать в огне.
Мне придется помнить об этом дне.

Пчелы за взятком летят поутру,
не желая знать про огонь и жару,
они и про гибель знать не хотят,
они к любимому лесу летят,

и с лёту врываются в ту черту,
где они взрываются на лету.
Нет, пчелы не могут летать в огне.
Мне придется помнить об этом дне.

Об этом дне. Обо всех, что во мне,
где ненависть плавит людей в огне,
где черная злоба гуляет в дому –
живое не выживет в этом дыму —

и ты умираешь с каждой пчелой,
летящей на гибель над черной землей.
Ибо пчелы не могут летать в огне.
Мне придется помнить об этом дне.

***
Не верь, не бойся, не проси – закон барака.
Других законов на Руси и нет однако.

И непонятно, как нам  быть, куда деваться,
кто хочет верить,жить, любить, просить, бояться.

Кто в ваших шоблах  не дорос  на ваших зонах
ни на плечах – до ваших звезд – ни на погонах.

Куда нам деться, фрайера, олени, лохи,
в грязи барачного двора, в блатной эпохе?

***
Выше горной ограды, выше крашеных облаков
движутся длинные гряды непрочтенных еще стихов,
еще не уложенных в школы, не премированных нигде,
на молоке – глаголы, прилагательные – на воде,
их теченья полны свеченья, и значенья их не важны,
их таинственное назначенье упрятано в глубь волны,
не пенной, нет, не мгновенной, не поглаживающей острова,
а той, что обходит Вселенную, покуда она жива.
Удаленное бормотание, обломки света и тьмы…
А время и расстояние – потом придумали мы.
Высоко слоистое чудо, животворное как вода.
Спроси у него – откуда, зачем оно и куда?
Нейтринные излучения, пролетающие насквозь,
звучания и значения, возникающие вдруг и врозь,
лучик прямой и узенький, входит в тебя как игла,
и снова – музыка, музыка, выжигающая дотла.
Они всегда опадают черт знает с какой дали,
не зная, что их ожидает в кузнечных огнях земли.
Стихи еще бредят, брезжат в шуршащих крыльях веков.
А плохих в небесах не держат. Там не любят плохих стихов.